НОЧАМИ ПРОХОДЯ…
Опубликовал: Sovyonok | рубрики: Новости, Проза, Творчество | — Кого ты ищешь?
— Того, кто не предаст.
Этот разговор состоялся ещё в мае. Услышав ответ, Роман будто подавил в себе импульс сказать что-то — и сказать порывисто и много. Но в последний миг сдержался, быстро сжав губы и кинув на Иви один из тех кратких и стремительных взглядов, которые обычно представляли венец консенсуса между личным упрямством и уважением к упрямству других людей. Называлось всё это, впрочем, личной позицией.
— Ты устал. Уже за полночь. Поезжай к себе, отдохни.
Роман неопределённо повёл своими могучими плечами. Тусклый жёлтый свет запылившейся кухонной лампы золотил его аккуратную полудлинную русую причёску, но две изогнутые прядки по обеим сторонам лба оставались тёмными, скрывая в тени взгляд посланника.
— Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб намекнуть: а не убрался бы я, — отшутился он перефразировкой некогда популярной песни. Иви тихо засмеялась и погладила его по щеке. Роман ей очень нравился, но об этом никому нельзя было рассказать, потому что никто не смог бы правильно это понять. Раньше Иви думала так: к мужчине можно испытывать либо любовные чувства, либо уважительно-дружеские, либо воспринимать просто как человека — но в последнем случае мужчина как представитель своего пола уже не рассматривается. Роман же, войдя в её жизнь, очень уверенно, незаметно и спокойно внёс неоспоримую индивидуальную поправку в эту стройную классификацию. Будучи изначально другом и младшим компаньоном отца Иви, он постепенно взялся добровольно выполнять обязанности её воспитателя, насколько это понятие применимо к восемнадцатилетней девушке. Папа был вечно занят, а недавно вообще стал заниматься расширением бизнеса за границей — словом, времени на семью у него почти не оставалось. Роман успешно справлялся как со своими непосредственными профессиональными обязанностями звукорежиссёра на одной из центральных телестудий, так и с неофициальными: водителя, информационного курьера, старшего друга и домашнего наставника Иви. Делал он это, разумеется, в свободное от рабочей и личной жизни время и по необходимости. Отец ему доверял. Когда он едва познакомил друга и дочь, Иви в ответ на вопрос о впечатлениях от Романа заявила папе: «Если бы мы оба были детьми, я бы хотела с ним дружить!». Так и повелось. Сейчас же воспитатель прибыл с поручением — привёз несколько депеш от отца, касающихся Иви. Общепринятыми средствами связи при удобном случае не пользовались: у отца, кроме успеха и друзей, было немало врагов, получавших сведения посредством информационного перехвата. И в целях обеспечения безопасности предпочтение отдавали личной доставке, когда была такая возможность.
Роман улыбнулся тоже. Иви несколько секунд смотрела в его голубые глаза, казавшиеся сейчас почему-то тёмно-зелёными, а потом отвела взгляд, убрав руку от колючей поверхности: как и многие тридцатилетние, звукорежиссёр считал трёхдневную небритость признаком элегантной брутальности. Когда Роман улыбался так, как теперь, Иви не могла долго смотреть ему в глаза. И вовсе не из-за какого-то там весенне-романтического гипноза, и не потому что боялась, и не из-за чувства вины, как любят выдумывать штамповщики стереотипов. А просто в такие моменты она ощущала такое количество излучаемых потоков доброты и мудрой, не по возрасту, ласковости, что не могла выдержать долго подобной интенсивности. Как на солнышке: если долго, то можно и обгореть, а в меру ничего лучше не придумаешь.
Он вздохнул и поднялся. Обуваясь в коридоре на пуфике, сказал:
— Ночью сквозняк не делай, лучше утром проветрить как следует. Воду из-под крана не пей…
— Да, мама Рома, — тоном сериальной героини провозгласила Иви. Она стояла прислонившись к косяку и скрестив руки на груди.
— Получишь, — тихонько и беззлобно выдохнул он и выпрямился. Иви только хотела привычно ответить: «Сам получишь!» — и не стала. Поздняя ли ночь навеяла странное наваждение, оттаивание ли души в тёплой дружеской компании — но только в этот момент Иви вдруг со всей отчётливостью поняла, что Роман её любит. Она даже немножко задохнулась от этой очевидности, не зная, что с ней делать. И — в который раз краешком сознания отмечая очередную его исключительность, удивилась тому, что нисколько её эта любовь не тяготит, а даже греет. Ещё до знакомства с Романом Иви довелось принять на свою долю не одно признание в любви. Хотя нельзя было сказать, что для неё это в порядке вещей, но поклонников было сверхдостаточно, учитывая Ивино благоговение перед моногамией и всякого рода однолюбами. И всегда, когда она не могла ответить взаимностью, испытывала в таких случаях досадливое чувство, переходящие в мучительные и энергоёмкие поиски способов донести до сознания кавалера то, что они могут оставаться лишь приятелями, а то и способов вовсе прекратить всяческие отношения. Сейчас же её переполняли совсем другие чувства. Хлынувшая будто из самых недр души благодарная жалость — жалость совершенно особого рода, напоминающая сострадание христианской любви к ближнему. Восхищение — ибо никогда, ни единым словом, а тем более поступком ранее он не выдал себя и не подвёл её. Стремление помочь, утешить. И вообще желание спеленать и убаюкать маленького Ромочку, обычно такого взрослого и самостоятельного. Переполняемая трепетной теплотой и растерявшаяся от собственной словесной беспомощности Иви шагнула к Роману и крепко его обняла, будто желая укрыть от всех бед защитным покрывалом или энергополем — да неважно чем. Потому что хорошо знала, что такое муки неразделённой любви…
Он, с высоты своего роста и могучести, в первый миг не понял, что происходит, а потом тоже осторожно обхватил её стройную фигурку и склонил голову так, что его каштановые пряди касались её чёрных пушистых волос. Иви хотела многое сказать, но ощущала, что это будет вовсе нескладно и не к месту. К тому же иногда Роман обнаруживал способности понимать необходимое и без слов. Когда Иви разжала руки, он кивнул и скрылся за дверью, растворяясь во мраке короткой весенней ночи.
Оставшись одна, Иви справедливо подумала, что пора спать. Проходя мимо зеркала, задержала на себе взгляд. Длинноволосая, аристократически сложенная брюнетка среднего роста и ярко-миловидным личиком. С распущенными волосами и при подсветке снизу — например, если держать в руках горящую свечу ниже уровня лица — она весьма напоминала отца. При дневном же освещении — лишь если сделать соответствующий макияж и перенять некоторые мимические движения. А вообще ни на кого не похожа. Сама на себя — так Иви порой думала, демонстративно поводя плечиком в воображении.
Одной жилось неплохо, но это если думать по принципу, что бывает и хуже и насколько может быть хуже. А если сравнить с нормальным человеческим обществом, где можно быть собой, любить и чувствовать себя любимой и нужной, ощущать принадлежность к своему кругу и радоваться неимоверной разноцветной жизни, то… лучше не думать, не то опять придётся беззвучно сдабривать подушку тёплыми струйками слёз. А туда, домой, было нельзя. По крайней мере, сейчас. Как ни защищайся от врагов, а подлость и грубая сила зачастую торжествуют на жертвенном столе чужих страданий. Сейчас Иви была как бы отрезана от близких. Она училась и жила как обычный человек, никто её особо не притеснял — и тем не менее, вечный прицел, слежка и оцепление давали о себе знать и тем, что никуда нельзя было отсюда вырваться и ни с кем повидаться — разумеется, туда и с теми, куда и к кому хотелось. Вечным обещаниям о том, что всё будет хорошо, равно как и переходящим из месяца в месяц и из года в год намёкам о близкой встрече и о том, что весь этот кошмар скоро закончится, она давно перестала верить. Кошмар длился уже три года и заканчиваться не собирался. Победа не давалась в руки, назначенные встречи и освобождение постоянно переносились — короче говоря, сначала Иви ждала и верила, затем негодовала и лишь хотела получить на блюдечке имена врагов — но и это от неё скрывали — и в конце концов, устав переживать, решила как бы законсервироваться до лучших времён. Просто жила. Вернее, существовала в крохотной хибарке, не имея права ни рассказывать никому, кто она, ни даже помнить об этом. Так было нужно. По вечерам она иногда зажигала свечи. Живой, тёплый, подрагивающий огонёк будто бы нёс в себе подкрепляющую дух надежду. Потом, задув свечу, Иви засыпала.
* * *
Заведующий терапевтическим отделением второй городской больницы, Семён Рудольфович Моршанский, находился в некотором замешательстве. Уже целую неделю пребывала под неусыпным надзором ординатуры, в числе прочих пациентов, юная гражданка Иви Камелькова, поступившая с приступом бронхиальной астмы прямо с улицы, где ей стало плохо. Однако за истекший период строгого врачебного времени у юной гражданки Иви обнаруживались разные мелкие нарушения здоровья, как то: кратковременные головокружения, учащённое сердцебиение, слегка сниженный гемоглобин — но никаких признаков диагноза, указанного на титульном листе истории болезни, не наблюдалось. Лечащий врач гражданки Камельковой на допросе… ах, простите, мы оговорились… конечно же, на совещании, учиняемом раз в неделю заведующим, также не имел ничего сказать по существу вопроса. Пациентка была слегка бледна и по виду — несколько более печальна, чем это полагалось в её жизнерадостном возрасте, а в остальном совершенно свободна от каких-либо проявлений неудовлетворительного диагноза, вызывающе лиловевшего на желтоватой бумаге размашистой строчкой.
В дверь кабинета постучали.
— Входите! — звучно произнёс в сторону двери Семён Рудольфович своим низким, раскатисто-пронзительным голосом. Дверь отворилась, и в обитель заведующего вошёл быстрым и мягким шагом высокий, крупный, атлетического телосложения шатен в голубеньких джинсах и скромной вязаной кофточке белого цвета. Семён Рудольфович встал со своего кресла и вежливо пожал гостю руку, невольно покосившись на ботинки посетителя. Ботинки были какие-то уж вовсе вызывающие — востроносые, рыже-коричневые — а почему вовсе, этого Семён Рудольфович и сам не смог бы объяснить.
— Меня зовут Роман, — дружелюбно представился посетитель, с любопытством разглядывая заведующего, имевшего вид маленького, худощавого человечка, короткостриженого и темноволосого, с тонкими чертами лица и ответственной грустью во взгляде. — Я представляю интересы господина Камелькова, отца Иви — девушки, которая…
— Да-да! — сказал Семён Рудольфович. — Наслышан. Личный обход пока не делал, но вот, как видите, изучаю историю болезни.
— И… — Роман выдержал паузу, выразительно глядя на Семёна Рудольфовича. Тут-то заведующий и изложил суть когнитивного диссонанса, смущавшего его медицинское сознание.
— Считаете ли вы целесообразным и далее удерживать пациентку с отсутствием жалоб и удовлетворительным самочувствием в стенах сего достойного учреждения? — очень дипломатично спросил Роман, выслушав заведующего.
— Поверьте, как человек… — Семён Рудольфович улыбнулся, прижав ладонь правой руки к стетоскопу, — не считаю. Но как врач, тем более — как заведующий… Поймите, у нас свои формальности.
Тут Роман бросил искру лукавого взгляда, которую, впрочем, весьма затруднительно было разглядеть из-под упавших на глаза прядей волос, и, словно бы копируя движение заведующего, как это принято в новомодных психологических мантрах подстройки в целях расположения к себе, тоже приложил руку к груди, но в опасной близости от того места, в каком обычно обретается бумажник.
— Помилуйте! — воскликнул Семён Рудольфович. — Я совершенно серьёзно!
— Мы все здесь серьёзные люди, — интимно-многозначительным тоном подтвердил вдохновлённый представитель.
— Нет, вы меня решительно не понимаете! — заведующий вскочил со своего места и зашагал к окну, жестикулируя ивиной историей болезни. — В понедельник должны прийти результаты повторных анализов, потом функция внешнего дыхания — аппарат починят лишь ко вторнику… да, — он кашлянул. — И потом, мы должны понаблюдать! Ведь просто так человека на «Скорой» с уличной прогулки не привозят. Симптомы появились внезапно. А вдруг они ещё раз дадут знать о себе? Нет, голубчик, четырнадцать дней стационара, как полагается — а уж потом, воля ваша, выпишем, если всё будет в порядке. Я надеюсь, — прибавил заведующий, поймав выжидательный взгляд Романа.
— Ну хорошо, — согласился тот. — Но на выходные-то вы можете её отпустить? Под мою ответственность. Я глаз не спущу.
— Сегодня как раз день моего обхода, — сказал Семён Рудольфович, прекращая спортивное циркулирование по кабинету и поглядев на свои наручные часы. — По его результатам… Ну, в общем, напишете тогда заявление… но уже в восемь утра в понедельник пациентка снова должна находиться в палате!
— Обещаю! — заверил Роман, вкладывая в улыбку максимальную долю дружелюбного обаяния.
После этого пожали друг другу руки и разошлись: заведующий — на обход, а уполномоченный представитель — в коридорчик.
В палате номер пять тем временем царило совершенно небольничное настроение. Из четырёх коек заняты сейчас были только две: остальных выписали утром. На правой кровати у окна лежала под дежурной утренней капельницей женщина средних лет, называвшая себя театральной билетёршей Капитолиной Николаевной. Она поступила вчера днём и ещё не освоилась как следует в больничных пенатах. В диагональном направлении от неё, на левой койке у двери обитала Иви.
— С каким же это диагнозом вас положили? — болезненно допытывалась Капитолина Николаевна, созерцая неторопливую капель в системе.
— Да я сама не знаю, — Иви честно пожала плечами. Она сидела на своей кровати в легкомысленной полосатой футболке и почти таких же голубеньких джинсиках, как у Романа: одёжные нравы в отделении были свободными. — Говорят, что с приступом астмы. А на самом деле я сознание потеряла на улице, а очнулась уже здесь.
— Да как же так! — запричитала билетёрша. — Это что ж такое делается, если таких молоденьких возят… А что случилось-то?
— Не знаю. Голова закружилась, в глазах потемнело, и будто пропало всё. — Иви поболтала ногами в воздухе, благо кровати были высокие и, в общем-то, представляли собою комфортабельные каталки на колёсах и с опускаемыми перильными заграждениями. Она приготовилась, было, к дальнейшим расспросам, автоматически пробегая внутренней речью содержание легенды, но тут у Капитолины Николаевны закончился лекарственный раствор в капельнице. Поскольку кнопки вызова палатных медсестёр не работали, Иви отправилась на пост сама. Далеко отойти она не успела: медсестра Оксана, с нежным лицом и глазами цвета тихой озёрной воды, сама спешила навстречу. Она велела всем оставаться в палате, потому что сейчас будет обход заведующего, сняла капельницу билетёрше и удалилась.
Обход свершился быстро и весело. Семён Рудольфович долго беседовал с Капитолиной Николаевной, подбадривал её увлекательными историями из жизни своей боевой тёщи, а про Иви сказал, что её — вот радость-то! — отпускают на выходные на Романово попечение, если она хорошо себя чувствует. Иви клятвенно заверила, что хорошо.
* * *
Пересыпанная огнями июньская ночь тихо свежела, струилась густыми складками волн вдоль деревянных бортов. Одномачтовая лодка с подвесным мотором плавно двигалась вдоль залива, и если сначала ночная разномастная иллюминация плыла навстречу раздвигающимися над головой стенами огромного сверкающего шатра, то минут через двадцать она стала оставаться позади: лодка направлялась в открытое море. Наслаждаясь неслыханной свободой, Иви сидела и любовалась неспешно проплывающими мимо зданиями в нарядной подсветке, расцветающими букетами разноцветных фонарей и воздухом, который ночью почти всегда пахнет приключениями. Роман следил за парусом и параллельно увлечённо повествовал о конкурсе молодых исполнителей, развернувшемся в павильоне той студии, где он работал. Иви, которая, наверное, миллион раз слышала раньше стройную Романову речь, вдруг захотелось спросить, почему слово «конкурс» он произносит с французским прононсом. Но было слишком безмятежно, и не хотелось ничем нарушать гармонию.
Остановились у круглосуточного спортивного клуба на набережной, где Роману позарез требовалось увидеть кого-то из своих знакомых. Иви, чтобы лишний раз не светиться, осталась в полутёмном холле, разглядывая увешанные различными наградами и постерами с изображениями спорт — и рок-звёзд стены. Вскоре её наставник вернулся, неся в руках несколько баночек: с квасом для Иви и пивом для себя.
— А что это за площадка рядом? — она показала направо от входа, где матово сияли полукружные золотые дуги, образуя нечто похожее на задник уличной эстрады.
— Там проводятся местные фестивали с награждениями. Ведущих, кстати, выбирают на конкурсной основе… — он опять ввернул свой прононс, но Иви на, казалось бы, очевидном поводе для вопроса не стала акцентироваться боясь упустить из внимания более значимое:
— Ром… А ты ведь тоже мог бы. Ты прекрасный ведущий.
Роман отчего-то потупился, бросив волосы на лоб и глаза, а потом тихо и отчётливо сказал:
— Я некрасивый.
— Чего?? — Иви повернулась к нему вплотную, даже остановилась от изумления.
— Ну ты посмотри на меня.
Она посмотрела. И в который раз не увидела ничего некрасивого. А может, просто привыкла или, что скорее всего, считала Романовы черты лица естественными, потому что он был похож на её родственников по материнской линии, и подобный облик в различных вариациях был для Иви родной средой зрительного восприятия. Она также много раз слышала сетования Романа по поводу длинного носа, чрезмерно кустистых бровей и ещё каких-то, на его взгляд, недостатков внешности, но всегда считала подобные выступления полушутливым кокетством. Сейчас она хотела, привычно перейдя на мальчишеский тон, пообещать дать ему по шее за ненужные самобичевания, но отчего-то почувствовала, что это будет грубым и ненужным излишеством. Пришлось сказать как есть.
— Во-первых, — неторопливо проговорила Иви, тщательно подбирая слова, — ты милый и обаятельный. А сила обаяния сильнее силы красоты. Во-вторых, сложен, как бог. В-третьих, — тут она задумалась, не зная, как правильнее оформить ощущаемое, — в-третьих, на тебя вкусно смотреть. И радостно. Это как ансамбль или готовое блюдо, где важен общий результат. Не глаза, брови, скулы и всё остальное по отдельности, а всё вместе, общее впечатление, та игра облика, которая получается при взаимодействии.
Роман наконец улыбнулся. Иви мельком вспомнила, насколько холодными, бездушными, пустыми и агрессивными бывают обладатели так называемых классических канонов внешней красоты и от души подумала, что все они вместе не стоят и одной такой искренней и обаятельной улыбки существа, неожиданно вздумавшего комплексовать такой ночью. Потом вспомнила ещё одну причину, которая могла вызвать такую реакцию: она сама когда-то неоднократно в открытую заявляла, что красивее папы никого на свете нет, и Роману об этом было прекрасно известно. И штука-то в том, что Иви не лгала о своём отношении ни тогда, ни сейчас. Каким-то непостижимым образом уживались в ней два этих мира, два отношения, и не просто уживались, а, уравновешиваясь, вносили удивительную гармонию, а каким — она и сама не знала и понять не могла. И напоследок скользнула ещё по краешку сознания мысль о том, что Роман сейчас решил нарочно «всплакнуть», чтоб его согрели вниманием. Пройдоха тот ещё. Но ничего такого Иви вслух говорить не стала, а, взяв у Романа из рук свои две баночки кваса, повлекла его к лодке: ветер стихал, и они могли застрять тут надолго.
Вскоре оказалось, что ветер не просто стихал, а уступал место полному штилю. Пришлось убрать парус и включить мотор. Сидя на комингсе и опустошая баночки, они ещё порассуждали немного «о судьбах России», как весело отрапортовал Роман, то есть, о том, что волновало Иви более всего: освобождении, доме, радости в кругу своих — но в очередной раз ничего особенно конкретного не прояснилось. Беседа, усыпанная воспоминаниями, вновь растравила тоску, которую Иви тщательно пыталась скрыть, не желая портить этакую дивную ночь. Роман, тем не менее, чутко уловил этот эмоциональный отзвук и примолк. Когда и как стремительно налетело ночное крыло на тот хрупкий радостный мир, воцарившийся в лодочке, никто из них понять не успел. Оба пропустили тот миг, на котором нужно было остановиться. Иви упустила момент, когда тоска по дому и отцу могла быть неправильно истолкована как демонстрация того, что сейчас ей стало скучно и плохо. Роман, хотя и мог понять умом, не сумел сдержаться и найти в себе силы понять сердцем — что, впрочем, нетрудно после волны предыдущего воодушевления. Нет, он ничего не сказал, просто, убедившись, что судно причалило к берегу, заглушил мотор и включил сигнализацию, а затем пошёл спать, велев Иви сделать то же самое (заночевать в лодке они решили ещё до наступления штиля). Она запоздало почуяла, что он обиделся и как легко разрушить то ценное, что только и может представлять ценность в человеческих отношениях, но сделать что-либо было уже поздно: волшебная ночь истаяла, а Роман заснул.
Иви и сама очень хотела спать, и все переживания проходили сквозь неё слегка отстранённо. Проверив ещё разок мотор и сигнализацию, она заглянула к наставнику. В каюте клубился густой полумрак. Роман лежал на правом боку, отвернувшись к стенке. Иви сумела разглядеть, что укрылся он кое-как: одеяло почти сползло со спины в промежуток между Романом и стенкой. Иви, совершенно не задумываясь, перетянула одеяло по всей длине так, чтобы укрыть спящего как следует — она сделала это так же, как привыкла в детстве укрывать всех заснувших в доме. Потом зачем-то прилегла рядом, стараясь понять, спит он или просто делает вид. Может, сейчас внезапным приёмом решит высвободиться из-под покрывала и устроит шутейную борьбу. Но спина молчала. Тогда Иви, всё же чувствуя некую свою вину, решила, что если Рома спит, то он ничего не заметит, а если бодрствует, изображая глубокое забытье, то… Впрочем, справедливости ради следует сказать, что на это-то самое «то» она и надеялась. Осторожно потянувшись, Иви коснулась губами Романова уха — самого верха левой ушной раковины. И замерла на несколько секунд, не выпуская уха изо рта. Ухо было прохладным, зато, как показалось Иви, остальное тело благодарно затеплело. Потом она вспомнила, что Роман дал ей ценное указание — спать — и прекратила мусолить ухо. Неслышно поднялась и ушла к себе.
* * *
Вечером вторника произошло непредвиденное событие. Иви настраивалась на скорую выписку, ни о чём более не помышляя. Капитолина же Николаевна только входила во вкус больничного житья-бытья. Вернувшись в палату после очередного обследования, Иви застала возле женского ложа группу родственников вперемежку с сослуживцами, а так же кого-то из медперсонала. Во всяком случае, в небольшой людской кучке виднелись белый халат салатного цвета медицинская униформа. По интонациям и обрывкам фраз Иви поняла, что ничего худого не случилось. Женщине назначили масштабный курс лечения, подробности которого объясняла ей медсестра Оксана. С посетителями же Капитолина Николаевна делилась впечатлениями, испрашивая у каждого чувствительный отзыв. Иви вежливо поздоровалась и устроилась с книжкой на кровати. Немного погодя визитёры стали расходиться, и возле себя Иви неожиданно увидела Михаила. Это был массажист, в которого она была влюблена более двух лет здешней жизни. С этой драмой было связано немало страданий, из которых, опять-таки справедливости ради следует заметить, выдернул её папа. Он положил конец переживаниям, и хотя рана уже затянулась, Иви не была расположена видеть Мишу сейчас. Она догадалась, что его вызывали из поликлиники делать массаж Капитолине Николаевне, как вызывали многих специалистов. Дружелюбно, однако с известной долей отстранённости, она кивнула Мише в приветствии и хотела снова углубиться в книжку. Он зачем-то остановился рядом, опершись рукой о её кровать.
— Ну чего? Как дела? — спросил с прищуром. Иви отметила, что на сей раз Миша, на удивление, не пьян и не очень-то спешит ни на встречу с приятелями, ни домой к жене.
— Спасибо, хорошо, — ровным тоном ответила она. Этого Миша не ожидал. Он и не говорил ничего, и не уходил, и веяло от него чем-то пристально-невысказанным. Однако Иви не улавливала в себе особого интереса разбираться сейчас. С тех пор, как она его разлюбила, массажист сильно постарел. И дело было даже не в том, что он биологически был на двадцать лет её старше. Бывает, что человек стареет и в само расцвете возраста и сил. Или будто что-то странное сплавляет воедино и заставляет жить внешнюю оболочку.
— Ты вечером свободна? — спросил Михаил — как показалось Иви (возможно, слишком уж избалованной теперь Романовым отношением), чрезмерно по-хозяйски, снисходительно. В ответ она пожала плечами, красноречиво окинув взглядом палату.
— Да понятно, — он махнул рукой. — Может, сходим куда-нибудь? Я устрою… — и побренчал мелочью в кармане. Иви стало совсем неуютно. Видимо, он всё ещё не понимал, что давно прошли те времена, когда она была готова бежать за ним на край света. И что ей теперь было жутко вспоминать все тогдашние унижения. И что ей хотелось бы забыть навсегда даже сам факт существования в жизни того периода. Нет, она была, по привычке, благодарна за всё хорошее, но плохого — слёз и душевных мытарств — было гораздо больше. А Иви хотелось, несмотря ни на что, пребывать в счастии, а не в страданиях. И только сейчас она со всей отчётливостью поняла одну вещь. Но к Михаилу это не имело никакого отношения.
— Нет, — сказала она, отодвигаясь вместе с книжкой.
— Не настаиваю! — немного паясничая, ответил он, но по-прежнему не уходил. Тут в палате проявились (видимо, они находились тут и раньше, просто Иви их не замечала) двое мужчин в сером — девушка решила, что они из числа ещё не отбывших восвояси гостей Капитолины Николаевны.
— Мужик, ну ты что, не понимаешь? Тебе сказали: нет. Не тревожь покой выздоравливающих, — несмотря не простецкое обращение, произнесены эти слова были тихо, внятно и отчётливо. После этого компания почти по-дружески подхватила Мишу под руки и отбыла вместе с ним в неизвестном направлении. Иви ещё раз слегка поморщилась, и уткнулась в книгу.
Через несколько часов медсестра Оксана принялась обходить палаты перед сном — кому-то вручить необходимые лекарства, а кому-то — направления на завтрашние анализы. В пятой палате не хватало Иви Камельковой, хотя вещи её находились тут же. Капитолина Николаевна уже спала и не могла ни развеять Оксанины сомнения, ни удовлетворить её справедливое любопытство. Решив, что Иви до сих пор болтает где-то с такими же представителями беззаботной и не слишком ответственной молодёжи, Оксана решила вначале закончить обход. Выйдя из последней палаты, она случайно бросила взгляд на дальний торец коридора. Ей померещилось там некое движение теней. Медсестра проследовала в том направлении, и взору её открылась следующая картина. Недалеко от коридорного тупика располагался ещё один медицинский пост, на котором давно никто не дежурил: пост перенесли в центр отделения, а стойку не убрали. Напротив стойки помещалась кушетка. На кушетке сидел уполномоченный представитель господина Камелькова по имени Роман. У него на коленях — вернее, тоже на кушетке, но перекинув ноги через Романовы колени и прижавшись к его телу правым боком — сидела пропавшая Иви. Роман и Иви не замечали никого вокруг. Они самозабвенно целовались — целовались с упоением, взахлёб, словно прямо тут же, на посту, стремились не то поскорее друг друга съесть, не то приуготовляли почву для немедленного улучшения в стране демографической ситуации. Оксана, прислушиваясь к тому диалогу, который вели в её сознании душа и чувство служебного долга, подумала и отступила назад.
13-14. февраля 2013 г.
